> В самой же Церкви единство из переживаемой реальности – как то было в первый век ее существования – превращается {для многих лишь} в искомый идеал в начале третьего века ее существования, в разгар гонений. Первым разделением в Церкви было разделение на тех, кто с честью выдержал гонения и считал всех, отрекшихся от Христа, навеки от Церкви отлученными, пусть даже они покаялись, – и на тех, кто с честью выдержал гонения и считал возможным пребывать в одной Церкви с теми, кто покаялся в отступничестве. Это не было разделение на новых фарисеев и "нормальных", милостивых христиан – человек фарисейского духа гонений бы не перенес. Это было разделение между святыми (Церковь считала тогда и сейчас считает, что исповедовать Христа перед палачами – признак святости), неспособными примириться с изменившими Христу, и святыми, способными к единству с самыми разными людьми, лишь бы те имели веру в Сына Божьего. Из всех церковных разделений это было если не самым безобидным, то самым благородным. Но благородство это оказалось сатанинским; так всякий грех и искушение стараются выглядеть вежливыми и благородными хотя бы в первые часы нападения на человека; а стоит им поддаться – мгновенно звереют. Церковь была искушена единством – но не единством во Христе, а единством в стойкости, в честности, в чём угодно ином.

> [Затем искушение единством каких только предлогов не изыскивало! Самым глухим было искушение единством административным. Рост церковной иерархии был последовательным, неуклонным и благим, как рост дерева. При сохранении принципиального равенства всех преемников апостолов – епископов – неизбежно выделялись среди них возглавители, осуществлявшие общее руководство и согласование действий, а главное – своей личностью показывавшие личный характер Церкви как тела Христова, который не был же руководителем или начальником апостолов, но их <Главой>. Процесс этот на Западе завершился утверждением почти неограниченных полномочий Папы, на Востоке чуть было не завершился утверждением таких же полномочий Патриарха Константинополя. Помешали турки, уничтожившие Византийскую империю и с ней – материальную базу этого искушения.]

> Но искушение единством – это искушение, ему нужны лишь предлоги, и сатана всегда готов поступиться принципами, лишь бы достигнуть цели. Ярче и комичнее всего это видно в сфере культуры. Тут искушение единством разжигает элементарную ксенофобию: "чужое – плохое; пусть будет он, как я". Меняется чужое, меняется "я" – ненависть к чужому остается и по-прежнему гордо именует себя стремлением к единству. Сто лет назад, к примеру, православные упрекали католиков, что те служат на мертвой латыни в противоположность нам, у которых богослужение на куда более современных, национальных языках. А теперь православные упрекают католиков, что те служат на современных национальных языках, таких разговорно-вульгарных, – в противоположность нам, у которых богослужение на мертвом, но вдохновенном и освященном церковнославянском языке. Мы поменялись местами, но противостояние от этого не уменьшилось.

> // Главная причина разделений – не различия между христианами в обрядах, догматах, традициях, а сходство христиан в их стремлении к единству – за чужой счет, за счет другого. У разделения Церквей нет причин, и даже поводов нет, ибо нет самого разделения – Церковь по определению не может разделиться, как не может разделиться Христос.

> * * *

> "В главном – единство, во второстепенном – разнообразие, во всём – любовь". "Перегородки, разделяющие Церкви, не поднимаются до неба". Эти блистательные фразы стали необычайно популярны с прошлого века. Абсурдное с точки зрения логики обнаружение и провозглашение факта единства Церкви утвердилось рядом со склоками из-за единства, с тем, что вдохновляло межцерковные конфликты и что я бы назвал "унизмом". Это не значит, что христиане спрятались от проблемы. Но недаром родился термин "экуменизм". Таинство Церкви стало переживаться прежде всего через ее вселенскость, а не через ее единство. Самым важным симптомом такого перелома стало отношение к переходу из одной христианской конфессии в другую. Раньше такие переходы осуждали как измену – теперь как бессмыслицу.

> В первые девятнадцать веков христианской истории экуменизма не существовало. Экуменизм – новое явление, явление двадцатого века. Феноменом XX столетия он стал не случайно. Век катастроф и миллионных миграций привел к небывалому смешению языков: достаточно упомянуть русскую послереволюционную эмиграцию. Ведь, несомненно, новый феномен двадцатого века – расширение информационных контактов – совершился не только благодаря появлению новых средств информации: телевидения, радио, компьютеров, – он совершился накануне этого технического всплеска. Не технические революции, а политические – в России прежде всего, но не только в ней, а и в Германии и других странах – породили эмиграцию, которой не знали предыдущие столетия. Миграционные потоки подхватили интеллектуальную элиту. А ведь она привязана к почве прочнее любого крестьянина, ведь ее орудие – не плуг, новую модель которого легко освоить, а язык, освоить который как орудие профессионального мышления возможно только раз в жизни – в детстве. Различия церквей, религиозных ментальностей, их взаимная агрессивность, – всё это из текстового факта стало жизненным фактом русских интеллигентов, заброшенных в Англию или Францию.

> Сама по себе эмиграция не располагала к большей открытости чужому, скорее наоборот – она тяготела к созданию вероисповедных гетто. Эмиграция была поверхностной новизной, чисто внешнего, не духовного характера. Кто был равнодушен к единству Церкви, с того эта новизна скатилась, как с гуся вода. Кто не был равнодушен – тому просто прибавилось пищи для размышлений: раньше проблема разделения Церквей трактовалась на уровне только богословия, отныне был открыт и уровень национальной ментальности. Впрочем, поскольку и до революции страны христианской экумены (именно от такого произношения слова "ойкумена" – "обитаемый мир" – происходит название Церкви "вселенская", "экуменная" и название движения мысли, озабоченной проблемой единства, – "экуменизм") не были изолированы друг от друга, то и в этом качественной новизны не было. Конечно, жить в Париже изгнанником не то, что туристом, но сильный ум способен от этих различий абстрагироваться как от второстепенных.

> Но параллельно исторические потрясения вытряхивали из людей идеализм – в самом общем смысле, как поставление любой абстракции выше личности. В иных странах роль таких потрясений взял на себя коммунизм, в других – фашизм, в третьих – "молодежные революции". И во всех – мировые войны.

> Для верующих такой исторический опыт означал новый прорыв к Личности Богочеловека Иисуса, при котором Он Сам оказался единственным значимым Центром, а все богословские конструкции – чем-то производным, подчиненным. А ведь на протяжении более чем тысячелетия, с тех самых пор, как евангельская Истина стала осмысляться философской мыслью, проблема единства Церкви (как и прочие богословские проблемы) была проблемой истинности церковного учения. Она не была проблемой личности. Это очень хорошо видно в знаменитых (во всяком случае, их любят цитировать православные антиэкуменисты) словах преп. Агафона Египетского <(память 2 марта; † ок. 435)>, современника преп. Макария Великого>, который соглашался, когда его обвиняли в гордыне, в клевете на ближних, в блуде, но резко отверг обвинение в еретичестве. Он объяснил это так: "Тех пороков и нельзя не приписывать себе, потому что всякому человеку свойственно погрешать, и все мы, по испорченной природе нашей, невольно увлекаемся пороками, а ересь есть богоотступничество, самовольное отречение от Истины Божией".

> При этом у православных-то всегда считалось, что богословствование есть не умственная работа, а духовная, что правильное ведение и познание Бога дается лишь праведнику. "Очистим чувствия и узрим", как поется в пасхальном каноне. Казалось бы, при понимании богословия как дела не только ума, но и сердца, нельзя быть уверенным в своей богословской правоте, не впадая в гордыню. Но в том-то и дело, что Церковь существовала особо от человеческой личности, и существовала как нечто не имеющее родства с личностью.

> Через тысячу лет после преп. Агафона то же отношение к проблеме веры и Церкви (а еретичество – лишь крайний случай проблемы единства Церкви) обнаруживает Лев Карсавин в своей брошюре "Католичество" (Петроград, 1918, репринт – Брюссель, 1974). Вот как он определяет веру: "Вера есть признание утверждаемого Церковью или подчинение ее учению, ее авторитету" (с. 33). Он приводит схожее определение из классического Римского катехизиса 1566 года: "Вера – вид познания того, что познать поставлено целью человеческому уму, но что не может быть им усмотрено" (с. 57). Отношение к Церкви как к объекту познания – одинаково характерно для православных и католиков, одинаково не дает возникнуть экуменизму в его современном понимании, сводя проблему разделения Церквей к проблеме согласования умственных тезисов, решения богословского вопроса.

> Настоящая новизна нашего века в этом – та же, что и во всех других вопросах. Двадцатый век в определенном смысле кончился, <когда> мы вернулись к чему-то, что было до него, обогащенные совершенно новым и ужасным опытом. В разных странах он осваивался через различные исторические события, но суть его одна. Укажу на два достаточно различных – географически и внешне – явления. Первая мировая война была осмыслена на Западе как трагедия "потерянного поколения", и затем на протяжении еще одного-двух поколений эта тема постоянно присутствовала – и в опыте второй мировой, и в молодежных бунтах, и в терроризме. Это была тема человека, потерявшего всякие внешние ориентиры и авторитеты и совершенно потерянного для культуры и цивилизации в качестве верного слуги, не задумывающегося над самим фактом своего подчинения. Обрушилось всё – осталась личность, которая в этом хаосе, собственно, и приобрела окончательный облик именно как нечто самоценно существующее. То, что начиналось в раннем гуманизме – автономия человека, – было обретено на уровне существования, а не только лозунга лишь в горниле антигуманизма XX века.

> В России ни одна из войн этого столетия не стала таким горнилом. У Эренбурга, Фадеева, Пастернака – в отличие от Ремарка, Во, Хемингуэя – оставалась социальная и культурная перспектива. Потребовалось пройти через ГУЛаг – и, может быть, не Солженицын, а именно Шаламов с его безысходным и окончательным ощущением гибели не только всех и всяческих идеалов, а вообще всего, что вне одной человеческой личности, лучше выражает принципиально новый опыт, который нов по отношению к нашему прошлому, но объединяет нас с Западом, – мы приобрели тот же иммунитет ко всему сверхчеловеческому.

> Частью этого опыта стали гонения на Церковь. Они научили простой вещи, забытой после 381 года, когда Церковь получила от государства столько гарантий, что могла, казалось, в случае крайней необходимости, существовать вообще без верующих. Церковь есть не учение – а Тело. Вера есть не познание и не признание учения – а жизнь в этом Теле. Верующий – не ученый, открывший истину, не член организации, а часть организма, член Тела. Это фундаментальные истины Евангелия. Главное таинство Церкви – причащение Тела и Крови Христовых – есть таинство не познания, а соединения двух личностей. Когда здание Церкви было потрясено до фундамента, тогда и выяснилось, что Церковь – не здание.

> Тогда и начался "экуменизм". И если размышления о нём начинаются с вглядывания в экуменизм как общественное движение – и он является общественным движением, что греха таить, – то рано или поздно приходит понимание того, что экуменизм есть нечто неизмеримо более глубокое и важное. К примеру, Католическая Церковь ни в одно "экуменическое движение" не входит, а экуменизм в ней сильнее, чем во многих других христианских сообществах. Это и не учение, и не особая жизненная позиция – и нельзя назвать кого-либо "экуменистом". Экуменизм предшествует учению, движению, позиции. Экуменизм есть необходимость переживать одновременно и разъединенность Церкви, и ее единство как Тела Христова, необходимость крайне тяжелая, но вынужденная при том новом ощущении собственной личности и собственной веры, которое принесли испытания двадцатого века. Все проявления экуменизма – вторичны по отношению к той ответственности, которую принимает на себя личность, однажды "потерявшая" Церковь как учение, как авторитет и обретшая ее уже совершенно по-новому. (И, разумеется, совсем не экуменизмом является то направление мысли, которое мечтает соединить все религиозные – христианские и нехристианские – учения, именно потому, что рассматривает Церковь как учение, а не как Тело Христово).

> Экуменизм – ведь это был прежде всего духовный переворот в личности. Неудивительно, что из огромного потока эмиграции можно назвать всего троих активных "экуменистов": отца Сергия Булгакова, Николая Арсеньева, Николая Зернова. Для них общение с инославными стало не эпизодом, а внутренним долгом. Не много таких людей и среди других конфессий по сей день.